С.Н.КЕЛЬ

Глава 1

Детство и влияние театра

21 марта 1906 года, мне исполнилось 13 лет, моя мать Варвара Георгиевна Кель, в прошлом сельская учительница, а в 1906 году акушерка 8 Московского городского родильного приюта, где мы и живем с ней, в хорошей светлой комнате, в Божидомском переулке, против духовной семинарии. До этого дня моего рождения, я в театрах был всего три раза. Когда мне было 6 лет, мать повела меня в театр Солодовникова (где теперь филиал Большого театра СССР) на утренний спектакль; сидели мы во втором ряду галерки, билеты стоили по 35 копеек. Шла опера Чайковского «Евгений Онегин», больше всего мне понравилось, как мать Татьяны в первом действии варила варенье, я спрашивал маму. что это варенье настоящее или нет? И был в восторге, когда после дуэли Ленский вышел на поклоны. Второй раз меня мать водила в Малый театр на вечерний спектакль, шла пьеса Островского «Горячее сердце». Что я помню? В первом действии по лестнице ползет Курослепов, /его играл К.Н. Рыбаков/, в памяти осталось: яко-бы на него падает небо, и помню действие. где на сцене стояли домики, в окнах светился огонек и какой-то Вася, что-то говорил / его играл Н.К. Яковлев/. От спектакля я был в восторге. Вскоре мы были опять в Малом театре, на вечернем спектакле, смотрели Островского «Лес»,этот спектакль помню отчетливо – Несчастливцева играл К.Н.Рыбаков, Счастливцеева М.П. Садовский и Улиту О.О. Садовская. Особенные радости от спектакля я не испытывал.

Еще хочу вспомнить один эпизод: как-то с мамой и ее задушевной подругой Клавдией Алексеевной Овсянниковой мы заши в театр Солодовникова с намерением послушать оперу «Чародейка», билетов в кассе не было, с рук продавали барышники, средства матери не позволяли купить за дорогую цену билеты и мы пошли домой, я всю дорогу горько плакал. Итак, в 1906 году, когда мне исполнилось 13 лет, в комнате я устроил театр: перевернул табуретку, нарисовал кулисы /у меня был картонный театр, где показывался спектакль неизвестного автора «Отечественная война»/ и использовал все свои игрушки: рампа освещалась елочными свечами, наверху были фонарики из красной и зеленой слюды, табуретка со всех сторон была завешана одеялами и комната разделялась простынями, вообщем получился театр. Конечно за мои анархические действия – за снятие одеял и простыней мне попало, но искупало мою вину то, что я вечером созвал всех обитателей квартиры и показывал спектакль «Скупой рыцарь» по Пушкину, сам говорил за Альбера, Герцега и др. и когда при помощи ниточки, протянутой кверху были открыты сундуки скупого рыцаря и его «Злато» заблестело, моя аудитория зааплодировала, я был на верху блаженства и решил, что самое главное в жизни – театр. В дальнейшем мой театр среди моих сверстников имел исключительный успех. Однажды в квартире моего товарища по гимназии Льва Пашкевича, когда его родители уехали , я был приглашен со своим театром. Билеты продавались ребятам по одной копейке, две и три. Зрительный зал /самая большая комната в квартире/ был переполнен юными зрителями. Декорация, световые эффекты /чуть-чуть не произошло пожара/, я уронил в экстазе свечку и загорелась скатерть, этот переполох вызвал еще больший успех моего спектакля/ - движение кукол по магниту снизу - пол сцены был из твердой бумаги, действущим лицам были привязаны железки и снизу, водя магнитом, все двигалось; я за всех пел и говорил. Шел у меня спектакль «Сердце не камень», причем импровизация была моя и об Островском не было и речи. Я представлял деревенские сцены, тяжелу жизнь тогдашней деревни: нужду, бескультурье. В одной картине было показано, как маленький мальчик, очень больной, один в избе сидит на столе, обложенный подушками. Мать пошла в город за десять верст за врачом, а отец работает в поле. Вот обеспокоенный отец, в лаптях, ветхой рубахе и брюках , вбегает в избу, задает Ване вопросы, Ваня тяжело дышит и говорить не может. Наконец слышен шум телеги, фыркание лошади, что-то зазвенело /изображал это я удачно/ и вот входят мать и врач. Изнеможденным голосом врач задает вопросы и начинает осматривать Ваню, который при осмотре умирает. Мать начинает выть, отец молчаливо выходит из избы. Врач определяет, что у мальчика был дефтерит, и что его врача поздно позвали, и громко говорит, что он один врач на пять деревень. Это сцена имела большой успех у ребят, вызывая действительное возмущение против тех, которые создавали невыносимо тяжелые условия жизни в деревнях для тружеников полей; «Сердце не камень» говорит в финале отец, вошедший с двумя стариками, которые повторяют «Сердце не камень». В антрактах ребята приходили «за кулисы» и в восторге говорили о моем таланте /О! Если бы это было действительно/. В это же время произошло одно интересное для меня событие. В Каретном ряду жил артист Малого театра Иван Андреевич Рыжов. Мне ребята однажды его показали, и вот часа в 4 дня, выследив его, подошел к нему и говорю, «Вы артист Рыжов?» - «Да я артист Рыжов» – «Мы с мамой очень бедные, а я люблю театр» – «Дайте мне контромарочку» Иван Андреевич отнесся ко мне очень благосклонно и вот я в Новом театре /филиал Малого театра, где был П-й Мхат, а теперь Детский театр/ в ложе – смотрю пьесу. «В старом Гейдельберге». Чтобы похвастаться взял с собой товарища по гимназии Митю Дмитриева . Итак мы в ложе, где еще был с нами сын Ивана Андреевича Рыжова, больной мальчик на костылях. В антрактах играла музыка /оркестр перед сценой/, сын Ивана Андреевича реагировал, подпрыгивая на костылях , мой Митя начал его передразнивать, видимо Иван Андреевич Рыжов об этом узнал и больше мы с ним не встречались. Этот Митя в дальнейшем учил меня воровать, мы ходили по писчебумажным магазинам, имея ранец и якобы покупая открытые письма, просматривая их, незаметно спускали в отверстие ранца, при чем никогда не попадались; а эти открытки мы меняли у разносчиков на виноград, но однажды я чуть-чуть не попал в беду, Митя Дмитриев меня инструктировал, что надо на Петровском бульваре дождаться пьяных, которые выходят из ресторанов, снять с него меховую шапку и бежать и шапка твоя. Будучи абсолютно храбрым и ничего не боясь, я однажды отважился на этот подвиг, но попал в руки толстого городового, который до крови набил мне физиономию, отнял шапку и отбросил меня на почтительное расстояние, с тех пор я решил, что такие эксперименты меня не особенно устраивают и эти безобразия прекратил. Еще хочу упомянуть о туманных картинах и первом Синематографе в Москве. Вот теперь мы видим прекрасные кинокартины, в специальных кино-театрах, картины отзвучены, в красках, слушаем по Радио спектакли, по радио нам читают газеты, узнаем о всех последних новостях и даже многие имеют маленькие домашние театрики /телевизоры/, где смотрят и кино-картины и спектакли любого театра. А вот в 1904 году, когда я еще был в 1-м классе гимназии, мы не только обо всем этом не мечтали, а даже и не понимали, что такое Радио, что такое говорящее кино. Что же мы видели и на чем нас воспитывали? С тех дней, которые я вспоминаю, прошло пятьдесят два года, а я и тогдашнюю Москву и тогдашее искусство, технически явно отсталое, прекрасно помню, так как для меня двенадцатилетнего мальчика искусство было первым удовольствием и лучшим досугом. Зима, снег хрустит под ногами, телеги и пролетки запряженные лошадьми, лошади фыркают, ржут, возчики и извозчики погоняют лошадей, по Садовой улице идет конка, вагон запряженный парой лошадей, с надписью на вагоне – «Сухарева башня – Смоленский рынок». Это теперешняя улица – Садово-Кудринская и здесь приблизительно напротив театра Аквариум была какая-то табачная фабрика и вот на это фабрику я однажды в воскресенье и попал, в среднюю величину зала, показывались туманные картины, зрителей было очень много, ребята на стуле сидели подвое и с увлечением и р

реагажем смотрят картину «Жизнь и деяния Николая Угодника», что такое туманные картины? икто выдумал название «Туманные»? Никакого тумана нет, а просто по нашему, диапозитивы, которые последовательно хронологически меняются, объяснение дает кто-то вроде лектора – это и было просвещение народа, конечно преимущественно бедняков, вход на эти мероприятия был свободный. Теперь поговорим о синематографе, куда я попал после уроков с товарищами по гимназии, имея в кармане полтинник, который я получал еженедельно на завтраки. Это было в пассаже Солодовнекова, нето на теперешней улице Горького или Пушкинской /тогда Тверская улица и Малая Дмитровка/ в одной из больший зал, где был организован «Синемотограф», вход стоил 10 копеек. Киносеанс, как мы теперь называем, был с перерывом, небольшим антрактом – больше всего показывались виды: - горы, реки, города и в заключение сцены Глупышкина, в антракте конечно мы пользовались буфетом на что уходило 15-20 коп. от ограниченных денег ассигнованных на завтраки, и чтобы меня не ругали я это скрывал и сидел без настоящих завтраков, незаметно беря с собой в гимназию куски от утренней еды. В этот период, мать очень нуждалась, была еще без работы и я жил безвозмездно в одной польской семье в Грузинах у очень добрых людей по фамилии Пшонские. В течение зимы эти прогулки в Синемотограф я повторял несколько раз. Вот и все наше тогдашнее просвещение! Эти детали я пишу для того, чтобы доказать, как мы любили искусство, я был не единица, а большинство моих сверстников так же тяготело к искусству, которое было очень ограничено. А в царские праздничные дни / помню Николин день 6-го декабря/ давали в гимназии бесплатно билеты театры на патриотические спектакли, и вот 6-го декабря 1903 года в 5-ой гимназии дали билеты в Большой театр на утренний спектакль на оперу «Жизнь за царя», давали билеты только хорошим ученикам и я конечно в театр не попал, а вот почему то попали ученики из богатых семей, они действительно учились лучше нас бедняков: у них и жизненные условия были намного лучше наших , -имели гувернеров, репетиторов «где уж, нам уж» – очень было и завидно и обидно! А нашим теперешним советским детям и юношеству открыты все двери, и предоставлены все возможности пользоваться подлинным просвещением, всеми видами искусства, но к сожалению не все ребята в возрасте 13-14-15 лет эти благо осознают, может быть в этом виноваты и современные родители, виновата и Великая Отечественная война, отнявшая у многих детей отцов, а матери вынуждены много работать, оставляя детей без присмотра, но придет время, когда и эти недостатки будут ликвидированы, так как мы этот участок воспитательной работы с юношеством считаем одним из основных и ответственных. Прошел год; я уже был во 2-м классе гимназии. Год был очень тяжелый, мы учились всего две четверти – это была Революция 1905 года – я был за свободу и однажды, когда мой новый товарищ Сережа Минервин – сын преподавателя духовной семинарии – черный мячик бросил очень высоко и объявил «За веру, царя и отечество», я взял этот мячик и бросил еще выше и крикнул «За свободу». Конечно в Революции я ничего не понимал, но слово «Свобода» мне импонировало. Что у меня осталось в памяти из Революции 1905 года.

Однажды я вмешался в толпу, это было часа в два дня, и храбро пел с менифестантами марсельезу и «мы жертвою пали», считал себя революционером, в толпе было много студентов, шли шеренгой, беря друг друга под руку; И вот подходя к университету, на нас наехали драгуны и начали стегать. Мне попало по спине шинели, больно не было, но клок шинели выдрали, повидимому на конце нагайки были какие-то железки и мы все побежали в университет \на Моховой улице/, это было уже часов 6 вечера, кушать я здорово хотел, народу было в Университете очень много и на переходах с лестницы на лестницу стояли студенты, разложены были скатерти и просили подать на Революцию. И я также нашел место, расстелил носовой платок и стал кричать, «Подайте на Революцию» - простоял минут 40 и мне никто ничего не подал, тогда я решил пробираться домой с Моховой в Божедомский переулок, магазины были открыты и я с голодухи, заходил в булочные, просил отвесить четверть фунта или полфунта конфет, предварительно пробуя и когда подходил к кассе, то извинялся, что деньги забыл и говорил, что сейчас сбегаю домой и принесу деньги. Таким образом до дома я добрался, будучи уже сытым, но перед домом на улице Садовой между теперешней улицей Каляева и Каретным рядом, меня настигли, кто не помню , но о моей эпопее рассказали матери. В общем мать обрадовалась, что жив и невредим и даже меня не ругала. На другой день я был свидетелем, как в воротах дома, рядом с нами, лежал человек уже мертвый – утром драгуны, стреляли по Божедомскому переулку и этого бедного товарища убили. Вот и все, что я помню о революции 1905 года. А теперь продолжим наш рассказ о театре. В Большом театре я еще никогда не был, моя мать в этот день дежурила, в комнате я был один и вот я решил идти в Большой театр, шла опера Чайковского «Пиковая дама»; ни билета, ни контромарки я не достал, но всетаки в вестибюль пробрался и даже разделся, но как проникнуть в зрительный зал? Шикарно! Светло! Шумно! и я попросил капельдинера главных дверей, меня пропустить, он пошел обо мне доложить какому-то солидному дядючке в военной форме, дядючка оказался добрым и мне разрешил стоять возле него у дверей, а он сидел на очень по-видимому почетном месте.

Германа пел Боначич, кто пел Лизу и остальных не помню.В антракте я встретил наших соседей по квартире – Клавдию Федоровну Шамердину и Елену Григорьевну Колкунову, сослуживиц матери по Родильному приюту, которые угощали меня конфетами и пирожным и удивлялись моему смелому проникновению в театр; упомянул я этих женщин потому, что это были редкие по доброте люди, очень сочувственно относились к матери, помогали ей материально, но их уж давно нет и, сохраняя о них светлую память, в моих воспоминаниях с ними мы еще встретимся. От Большого театра, от музыки, певцов, декораций я был в восторге и этот первый визит остался в памяти на всю жизнь и в будущем, когда я работал в этом дивном мирового значения театре, я почти никогда не пропускал этой оперы, вспоминая очень далекое прошлое. Интересно то, что после этого посещения Большого театра – я захотел петь и в 5-ой гимназии, где я учился меня приняли в хор, определили наличие дисканта и я дейстительно начал петь вместе с другими гимназистами, но пели мы преимущественно молитвы; в дальнейшем мой голос стал переходить, я начал басить, дискант пропал и я уже никогда в жизни нигде не пел, так как оказалось, что не только не было голоса у меня, но и не было хорошего слуха.

Летом этого года мать отвезла меня на дачу на Фили по бывшей Александровской желдороге /теперь Калининской/, тогда это была 1-я остановка, теперь Фили мощный рабочий поселок, а в то время это была полудеревня, полудачное место. На Филях был летний театр; на другой день по приезде на дачу я уже знал, что театр держит антрепренер Хухриков и что по четвергам и воскресеньям играют любители. Сначала пользуясь заборами, а в дальнейшем уже как завсегдатый, который мог и занавес поднять и помочь декорации переставить и даже посуфлировать, что однажды и было, за что мне заплатили полтинник. Помню спектакль Островского «Лес», который кончился в 3 часа ночи, почему-то в памяти осталась любительница исполнявшая роль Гурмыжской, мне она очень не понравилась, а исполнявшего гимназиста Буланова любитель Петр Антипович Заботин, мне очень понравился, даже был моим любимцем, и в день его бенефиса я ему приподнес цветы; он очень хорошо играл Савушку, в Водевиле «Самоубийца» и в будущем я эту роль неоднократно играл сам, имея успех.Конечно у меня была переэкзаменовка по географии и из-за театра готовиться было некогда, но все же в будущем мой любимый педагог Александр Сергеевич Барков, спрашивал меня очень милостиво и я перешел в 3-й класс Московской 5-й гимназии. Зимой я очень часто ходил в Новый театр /филиал императорского Малого театра/, где цена билета на парадиз была в 5 коп. Смотрел Островского «Правда хорошо, а счастье лучше», не взирая на то, что Барабошевых играли Ольга Осиповна и Михаил Провыч Садовские, Платона Николай Капитонович Яковлев, Поликсену Евдокия Дмитриевна Турчанинова, спектакль показался мне скучным. Зато от спектакля «Мертвые души», я был в восторге, очень отчетливо помню Ивана Федоровича Красовского, который играл Чичикова. Смотрел в этом же году в новом театре «Коридорную систему», «Никудышники» и «Солидные люди», «Старый закал», в общем я стал завсегдатаем этого театра, сдружился с капельдинерами и когда не было пятачка, всетаки проникал в театр. Кроме того дома я совершенствовал свой театр и конечно уроки готовить было некогда, в результате у меня было три переэкзаменовки, но я не унывал, театр меня радовал больше всего, я мечтал о предстоящем лете, так как мать заранее сняла комнату опять на Филях. И вот пришло лето 1907 года, мне уже было 14 лет. Опять Фили. Опять Летний театр, но уже любителей нет, а театр снял антрепренер Алексей Гаврилович Перов со своей супругой, известной в то время актрисой Анной Помпевной Гегер-Глазуновой. У меня был уже опыт, который дал положительные результаты, когда я знакомился с артистом Малого театра Иваном Андреевичем Рыжовым и также проследив Перова, я подошел к нему, также спросил «Ведь это вы Алексей Гаврилович Перов?» и предложил свои услуги работать в театре, играть мальчиков и кого можно и без всякого вознаграждения. Алексей Гаврилович предложил мне на другой день зайти в театр и я стал актером Летнего театра на Филях, покрайней мере таковым себя считал. Одеваться особенно было не надо, так как было лето, рост у меня был хороший и меня полюбили и Перов и Гегер-Глазунова, особенно маленьких ролей я не помню, но два выступления на настоящей сцене, с настоящими актерами, у меня остались в памяти. Это – пьеса Антропова «Блуждающие огни», я играл лакея, даже на меня надели фрак, загримировали и долго на репетиции Перов меня муштровал, у меня было несколько выходов, но я все свободное время из-за кулис смотрел на прекрасную игру Анны Помпевны Гегер-Глазуновой, играла еще очень неплохая актриса Донская, ее имя и отчества не помню, но особенное впечатление у меня осталось от ее исполнения Телегиной в драме Невежина «Вторая молодость». И еще вспоминаю пьесу «Жених из ножевой линии», где я играл картавого мальчишку Оську, все говорили, что играл я здорово, но мне и тогда казалось, что я играю плохо, чего-то недопонимаю, искусственно картавлю и в общем я был очень недоволен своим фактически первым дебютом.

Зимой моя мать перешла не другую работу, в открывшийся Абрикосовский Родильный дом /здесь мать проработала до самой смерти, до 1933 года, в настоящее время этот родильный дом имени Надежды Константиновны Крупской/ и мы переехали на частную квартиру, сняв очень небольшую комнату в Малом Козихинском переулке, я уже привык к переездам почему с удовольствием перебирался, тем более, что у Марии Николаевны Масловой, хозяйки квартиры, мы уже однажды жили, в 1900 году, в год смерти отца; вспоминая родителя я должен сделать некоторое отступление и рассказать о своем происхождении, вспоминая все то, что мне говорила мать, мои родственники и что я еще в состоянии сам вспомнить.

Отец мой Сергей Генадиевич Дудышкин родился в Туле, отец его был в прошлом владельцем небольшого имения, которое прожил, но все же он построил в Туле театр, но быстро прогорев, передал театр какому-то антрепренеру. Отец учился в Тульской гимназии, учился хорошо, далее окончил историко-филологический факультет Московского университета и стал преподавателем по истории и географии Московского Реального училища, параллельно увлекаясь театральным искусством, участвовал в создании Московского художественного театра, тогда еще О-ва искусства и литературы и вместе со своим другом Дмитрием Ивановичем Борейша превел с французского языка, вернее почти написал пьесы «Борьба за существование» и «Просветление», обе пьесы шли на сцене императорского Малого театра, выступал на страницах газет, как критик под фамилией Каков Сергей.

Отец был большой культуры человек, говорил на нескольких европейских языках и был популярен в актерской среде. С моей матерью он познакомился в Тульской губернии, где мать учительствовала и привез мать в Москву, где и в результате родился я.

В детстве отца видел нечасто, мак как он почти с матерью не жил, но я его очень любил и встречи с ним были для меня, маленького мальчугана большим праздником; отчетливо помню, как он в год своей смерти приехал вечером к нам и привез мне подарок картонный театр, где представлялась «Отечественная война», отец сам передвигал фигурки и за всех пел на французском языке, этот картонный театр я сохранял долгие годы и он послужил мне основанием, когда я строил свой детский домашний театр, о чем я уже писал. В этом 1900-м году отец умер, ему было 49 лет, а мне всего восемь; отец меня любил и все собирался усыновить, а в результате я остался сиротой, незаконнорожденным и мне перешла фамилия матери Кель /отец матери был католик/, а отечество кресного Николая Стрижевского. После смерти отца мать осталась без всяких средств и вынуждена была отдать меня в Ольгинский приют, где жизнь была для меня восьмилетнего мальчика очень тоскливой, но летом мать меня определила к одним своим знакомым, незабвенной, доброй Наталии Николаевне Александровой, где я в очень хороших условиях жил безвозмездно около двух лет от них я пошел учиться в Московскую пятую классическую гимназию.

Прошу простить за отступление

Итак, в 1907 году у меня началась несколько иная жизнь, конечно прогуляв лето, вернее проиграв в театре, я на переэкзаменовках провалился и остался на второй год в 3-м классе, мать мою неудачу очень тяжело переживала, я же был спокоен и утешал себя тем, что учиться будет легко и будет предоставлена возможность еще больше заниматься театром. И действительно зимой 1907 года я побывал в Малом театре и даже в Большом театре, где был в восторге от балета «Конек Горбунок». Самым большим достижением моей театральной жизни в этом году, это знакомство с театром драмы под руководством А.А.Черепанова, который был на Садовой улице в театре Аквариум, там я стал завсегдатаем и доходил до такой наглости, что вместо гимназии ходил на репетиции. Пересмотрел я все спектакли по нескольку раз, а однажды я решил смотреть спектакль с колосников, где была площадка, шла пьеса «За монастырской стеной» или «Сестра Тереза» и я без антракта жил спектаклем, так как видел и закулисную жизнь и игру артистов, конечно особенно меня занимала закулисная техника, световые эффекты, перестановка декораций, приготовление артистов, до сих пор помню, что главные роли играли: Бронская, Гроссман, Крамская; артистов я знал всех, бегал по артистическим уборным и помню , однажды шел спектакль «Жених из Ножевой линии» и ту роль, которую я играл летом на филях , Оську, играл артист Грубин, с которым в будущем мы встречались в театрах оперетты, так как впоследствии он сделался опереточным комиком, и однажды встретившись с ним я ему напомнил о том, как в театре Аквариум я все антракты этого спектакля просидел у него в артистической уборной. Помню очень отчетливо почти все спектакли, которые ставились в этом интересном, подлинно народном театре, так как цены в театре были самые низкие из всех театров Москвы и театр посещался беднотой. Может быть я и ошибаюсь, но все таки возьму на себя смелость и всегласно заявлю, что театр был интересный и по репертуару и по артистическому составу. Черепанов Александр Александрович был и директором, и режиссером, и прекрасным актером. На репетициях я всегда видел его, сидящим за столом рядом с суфлером и руководящим репетицией. Этот театр имел большое влияние на мое театральное развитие, но участвовать ни в одном спектакле мне не удалось, так как на все мои просьбы и однажды слезы Черепанов мне говорил, что прежде всего надо учиться, да и якобы он не имеет права занимать в спектаклях гимназистов. Было обидно, но мой характер уже определялся и я не унывал и утешал себя тем, что мог ежедневно бывать в театре. Я уже говорил, что все спектакли смотрел по несколько раз. Помню «На дне», Луку блестяще играл Черепанов, Ваську Пепла Гроссман, Наташу – Крымская, Настю – Верина, остальных не помню, от спектакля я был в восторге. Помню Чехова «Дядя Ваня», где прекрасно играли Елену Андреевну – Верина и Соню – Крамская, при чем Крамская мне нравилась внешне и я был очень огорчен, когда узнал, что у нее чахотка. Несколько раз я смотрел Л.Н. Толстого «Власть тьмы», Митрича играл прекрасно Черепанов. остальных исполнителей не помню, этот спектакль имел исключительный успех тем более, что в этот период, этот единственный театр отважился ставить очень трудную драму Л.Н. Толстого из жизни деревни. И интересно, что меня занимала такая мысль: почему никто из драматургов не показывал подлинной личной жизни крестьян и даже Островский, пьесы которого мне в большинстве были знакомы , не показывали личной жизни крестьян, везде купцы, чиновники, помещики и т. п. Мне очень хотелось на эту тему с кем-нибудь поговорить, и вот в гимназии я решил обратиться к преподавателю географии Александру Сергеевичу Баркову, которого я любил на протяжении всех лет пребывания в 5-й гимназии и в частной гимназии Флерова. Вот я к нему и обратился с вопросом, почему писатели не пишут о деревне, ведь там такие же живые люди, так же работают, и почему-то я, знающий всех драматургов, включая Шекспира и Шиллера /это я решил, фактически конечно я еще многого не знал/ никто о жизни людей деревни не пишет. Александр Сергеевич, это очень умный и добрый человек, ответил мне очень честно и умно «Сережа, когда ты выростишь, то все поймешь, ты баловник, но мальчик умный, ты в жизни своей сделаешь много полезного и необходимого, но слушайся мать и старайся хорошо учиться, чтобы быть хорошим актером, надо хорошо учиться» – вот все, что сказал мне Александр Сергеевич Барков, /этот дивный человек, с которым я неоднократно встречался, умер в 1954 году – вечная память этому доброму, дивному, умному настоящему человеку/. Какие же я сделал выводы из объяснения Александра Сергеевича Баркова: - Я подумал, что почему-то царское правительство не позволяет говорить о деревне, видимо побаиваются того, что в деревне крестьяне живут некультурно, грзно и только деревенские богатеи, имеющие магазины, лавки, хлебные свои поля пользуются всеми благами жизни.

Когда я жил в 1904 году на даче в деревне «Красково» по казанской жел. дороге у Клавдии Алесеевне Овсянниковой о которой я уже упоминал, мне приходилось видеть очень тяжелые сцены: однажды войдя в избу, где было отчаянно грязно, я увидал сидящего на столе, обложенного подушками маленького мальчика, который тяжело дышал. (в этой избе продавали подсолнухи), оказывается, что мать уехала искать доктора, а отец был поле, через 2 дня этот мальчик умер, и только за несколько часов до смерти приехал врач и определил дифтерит. Еще я жил в деревне Шелковка по бывшей Смоленской дороге (теперь станция Дорохово), жил у своей крестной, Лидии Васильевны Чугориной, это было вскоре после смерти отца, тогда мне было всего 9 лет, но осталось в памяти как одевались бедняки- крестьяне, рваные, грязные, по вечерам в избах зажигаются свечи, а где и лучинки – грязь, копоть.

Кто-то в гимназии мне когда-то говорил, что наша страна Россия – страна аграрная, что основа – основ хлеб, сельское хозяйство. Тогда во всем этом мне разобраться было трудно, но за крестьян было досадно, обидно; вот почему в своем детском театре в будущем сделал спектакль импровизацию «Сердце не камень», в этом спектакле я показывал жизнь деревни : нищету – обиду.

Но сделал и другой как бы личный вывод, что в будущем я буду большой человек и бегая по коридорам гимназии и играя в чехарду, я кричал « рожденный ползать, летать не может». Этот эпиграф мне написал на моем дневнике, тот Митя Дмитриев, который учил меня воровать и который дразнил бедного сынишку артиста Малого театра Ивана Андреевича Рыжова.

Таким образом, в театре Аквариум, я стал завсегдатаем посещал репетиции, страдал за актеров, но в гимназию почти не ходил в результате директор гимназии Петр Ильич Кассицын вызвал мою бедную мать и предложил меня взять из гимназии, а мне директор заявил – « Кель, или учиться, или играть. Я нагло ответил – «Играть». Мать горько плакала, а я чувствовал себя победителем. Меня выгнали из гимназии за театр. Оказывается, это было только тактикой, чтобы меня организовать , формально меня выгнали неокончательно из гимназии, а освободили от посещения на один месяц. Но что это значит? Я не поверил, что меня выгнали и чувствовал себя героически, серьезно себя держал, узнавал о всех уроках и легко их учил, показывая матери свой упорный гимназический патриотизм, что было очень нетрудно, так как все, что проходили в гимназии, было мне знакомо по прошлому году.

Наконец меня возвратили в гимназию обратно и я и вел себя хорошо и учился неплохо. В 4-ый класс я перешел без переэкзаменовки и радовался, что «Лето мое» – но мать не смогла получить комнату на Филях и на лето отвезла меня в Чухлинку по Нижегородской железной дороге (2-я остановка от Москвы), к своей знакомой, где мне в одной из комнат была предоставлена, как говорят, «койка». Чухлинка, это роковой поселок. В Чухлинке я жил несколько летних сезонов, в Чухлинке я действительно проявил себя талантливым молодым артистом, но все это было неверно, неправильно и жестоко.

Я сделался Любителем-актером, в то время, как надо было учиться театральному мастерству, ставить голос, работать над дыханием, а я себя портил, губил то, что дано мне было природой. И временный успех, успокоение на достигнутом без фундамента, опоры – дало себя знать, о чем повествую позднее.

Конечно, поселившись в Чухлинке, я сейчас же соорганизовал театр, в сарае на даче Георгия Чиварзина, вместе с товарищем по гимназии Шурой Максом ( много лет спустя Александр Федорович Макс работал под моим руководством в должности управляющего делами Тео Главполитпросвета, где я был заведующим, а в те дне, когда я пишу эти воспоминания Максе уже давно нет, он умер от рака желудка) Шура Макс был очень принципиальным, строгим к себе и к другим и не взирая на свои шестнадцать лет произодил впечатление взрослого человека и мы все его уважали. И вот в Чварзинском сарае идет спектакль артистов любителей: «Деньщик подвел» водевиль, деньщика играл Макс, его жену Оля Александрова и офицера Чиварзин – в заключение шел водевиль «Самоуийца», об этом водевиле я уже писал, вспоминая театр на Филях, я играл Савушку, копируя Заботина, но получилось так, что имел большой успех и прославился на все Чухлинку.

Следующую зиму, это был уже 1909-й год и мне исполнилось уже 16 лет, зима прошла незаметно, в театры я ходил часто, уроки не учил, а в 4-м классе 5-й классической гимназии учиться было трудно, было 4 языка – немецкий, французский, латинский и греческий, учился я отвратительно, без всякого желания, конечно увлекался театрами и в этом году необходимо вспомнить два события, действительно большие события, которые имели значительное влияние на мое театральное развитие. В начале года, я впервые попал в театр Корша на замечательный спектакль «Струэнзе», в котором Струэнзе играл прекрасный актер Светлов, в памяти остался образ Светлова и какая-то казнь и барабанный бой в последнем действии; В театре Корша контромарки выдавал старичек Лукомский (как входишь в театр кабинет налево, сохранившийся и теперь в филиале МХАТа), его все звали «дедушка» и он давал контромарки по гривеннику на галерку, не помню, кто меня с ним познакомил, но ходить в театр Корша я стал часто и в этом году посмотрел замечательный спектакль «Зоря» Бейерлейна, «Без вины виноватые» и «Бесприданница» Островского – театр Корша в Москве был популярным, детально о нем расскажу я позднее, так как в следующем году я был завсегдатаем этого театра, а теперь опишу второе событие, которое помню до сих пор и никогда не забуду. Это мое первое посещение Московского Художественного театра. Что такое вообще счастье? Вот поздравляя с днем рождения, новым годом, мы говорим « желаем счастья» и думаем, что раз человек во что-то выиграл – это счастье, попал на курорт – счастье, имеет хорошее здоровье – счастье : А вот для меня было истинным счастьем когда я впервые попал в МХАТ и как попал? Подошел к театру, билетов нет, обратился к одному, к другому не ли билета?, нет ли контромарки? – конечно нет; уже осталось несколько минут до начала и вдруг какая-то женщина крикнула «кто хочет контромарку» - вот тут то я и проявил свою развивающуюся энергию – моментально я очутился перед нею, всех обгоняя желающих и получил контромарку, уплатив 40 коп. – вот это было истинное счастье. первый раз в жизни в Московском Художественном театре, сижу в партере и смотрю « Жизнь человека» Леонида Андреева. Этот спектакль незабвенен. Леонидов – «Человек», Званцев – «некто в сером» - все мистическое, фантастично, унылая музыка. И долго я думал после этого спектакля над смыслом жизни «Человек родился», «прошел жизненный путь со всеми радостями и невзгодами» и «человек умер» и подумал: «Родился человек случайно, а умирает наверняка». Ведь прошло 46 лет, а впечатление от этого дивного спектакля, исполнения редких талантливых актеров сохранилось до сих пор. И конечно МХАТ стал моим любимым театром, но я не забывал и театр Корша, и вот почему-то Малый театр и Большой театр у меня были не на пером плане, повидимому потому, что Императорские театры были очень недоступны для людей моего материального положения, - мать получала жалование, всего 50р. в месяц, жили в оной комнате, но я всегда был сыт, чист и нормально одет, да «Вечная память» моей дивной родной незабываемой матери, но кстати сказать, к которой я относился не всегда хорошо,- это мы вспоминаем и каемся только на склоне своих лет, не оценивая родительских чувств в свое время. И вскоре я попал опять в Московский Художественный театр, уже предварительно купив билет на галерку, отстояв в очереди у кассы с 4-х часов утра до одиннадцати. Смотрел «Месяц в деревне» Тургенева, разве можно когда-либо забыть этот дивный, необыкновенный спектакль – Верочка Коренева, Доктор Владимир Федорович Грибунин, Качалов, Книппер-Чехова, и когда Грибунин пел «жил был у бабушки серенький козлик» я от удовольствия взвизгнул на весь театр, это был особенный спектакль, для меня это было спектаклем истории моего театрального воспитания, я полюбил театр всем своим существом, я кричал, что «театр люблю больше жизни», стал почему-то собирать театральную библиотечку, скупая у букинистов старые театральные пьесы, заказал штамп «театральная библиотека С.Н. Кель» и увлекался этой библиотекой, нумеруя книги, завел каталог и раздавал товарищам по гимназии читать. Сам же решил сделаться настоящим актером и для начала почему-то выбрал Пушкина «Борис Годунов», вообразил себя Борисом и стал сам с собой заниматься, разучивая роль Годунова. Особенно меня увлекал монолог Бориса «Достиг я высшей власти», но вскоре я увлекся Пименом и соим товарищам читал: «Еще одно последнее сказание и летопись окончена моя», но и это меня не удовлетворило, хотелось охватить все и вся и я начал учить Самозванца и сцену с Пименом и сцену у фонтана. И вспомнил Пушкина: «Она идет! – Вся кровь остановилась!» Да , так подумать, мог только гениальный Пушкин. Не знаю хорошо ли я с этими ролями справился, но на вечере в 5-ой гимназии я читал манолог Годунова «Достиг я высшей власти» и мне здорово опладировали. Вообщем я решил, что я артист и больше меня ничего не интересовало, но к сожалению учебный год закончился неблагополучно и в 5-ый класс я не перешел, у меня было три переэкзаменовки, по немецкому языку, латинскому и греческому. На лето меня мать устроила на дачу опять в Чухлинку, где я продолжал свою театральную деятельность, жиля в сарае на даче Васильева, где и построили театр – открытую сцену, теперь уже был почти настоящий театр и я был и режиссер и актер, этим летом я уже будучи юношей сыграл несколько ролей, о чем надо сказать подробно, так как это лето 1909 года было для меня знаменательным: открылись во мне способности и актера и режиссера и организатора.

Итак детство прошло, радостно – театрально- счастливое., да и у кого не бывает детство радостным, даже если ребенок живет в нужде, терпит лишения, он этого достаточно не осознает, ему все кажется в розовом свете, он прекрасно приспосабливается к любым условиям жизни и всегда верит в свое будущее, мечтает о счастье.

Прощай мое детство! Благодарю мать за ее заботу! Благодарю природу за ее щедрые дары, пробудившие во мне чувства художника, хотя может быть и очень ограниченного! Но и пусть будет даже так, как было с многими в ту эпоху, в которой мы воспитывались – «Суждены нам благие порывы, но свершить ничего не дано». «Поживем – увидим».

Партнёры сайта

Электронная библия